Есть в Саянах село, вернее деревушка, заброшенная в тайге, в ней двенадцать дворов. Название замечательное, в переводе на русский – Чёрный Камень. Весёлое такое имечко. Жизнеутверждающее. Магазинов нет и в помине, но жители скидываются кто по сколько может и, бывает, заказывают доставку самого необходимого.
Такие рейсы – это скорее маленькая подработка, а вовсе не солидный заработок. Много ли срубишь с населения? Однако не помню, чтобы кто-то отказался. Мы знакомы с таёжниками уже давненько, грузы возим туда лет пять-то уж точно.В первую нашу экспедицию матов сыпалось на мужиков немало: шли через броды и по лесовозным дорогам, а лесовозная – это та, которую временно проложили, лишь бы кругляк вывезти. Леспромхоз в Чёрном Камне высосал всё, что мог, и тут же приказал долго жить. С тех пор времени минуло изрядно, успел подняться и лес на вырубках. Единственное, что подсказывает «ага, тут тайгу рубили», – это догнивающие штабеля дров, в таких местах, куда, собственно, даже на танке не добраться, да второе название деревни – Нижний Склад. Так место называют, куда до вывозки стаскивают заготовленный лес. Местные деревушку так даже чаще именуют, поэтому скажи им Карахоль или Чёрный Камень, не враз поймут, что речь о родной деревне... Жили они тогда без какого-либо электричества. Это сейчас наконец-то и до них дошагала цивилизация. А тогда деревня встречала полной тьмой, мы даже не сразу поняли, что вот он, этот чёртов Чёрный Камень.
На яркий и непривычный свет фар тут же сбежались все, кто мог. Но сперва, напугав до дури, перед машиной из тьмы выпрыгнул мужик. Лицо такое, будто кто-то сначала вырезал из дерева, а потом продержал в воде: тёмное, не смуглое, а именно тёмное. И морщины, точно как из-под резца. Под бровями, которым ранний Брежнев позавидует, глаз почти не видно. Борода до груди и редкая, как у старика Хоттабыча в известном фильме. Дедка Леший, не иначе... Остановились, присматриваться долго не пришлось, понял, что он тут всем и всеми командует.
Рявкнул дедка мужикам, они и разгрузили машины махом, нам даже не пришлось помогать. Хотел было к нему на ночлег проситься, ведь за дорогу кишки так в узел завязало, что край как требовалось их растянуть на нормальной кровати, но мужик уже сам распахнул дверь и зычно не то спросил, не то сообщил:
– Ну, чё, пошли, паря?
Куда и зачем, мы с напарником Жекой не спросили, а старик-лесовик не сказал. Зашли в избу. Крепкая, не хоромы, но высокая и просторная. Навстречу выскочила девчонка лет пяти. Мужик косматые брови в кучу свёл и строго спросил:
– Чего поднялась? Спи!
– Мама велела сказать сперва в баню, тёплая пока, потом есть.
При слове «баня» ожили. Вот нет ничего лучше с дороги, чем баня, потом сто граммуль и – в чистую постель. Спишь, как младенец, храпишь, как жеребец.
– Внучка? – надо же как-то разговор поддержать.
– Дочка.
Я так и присел. На вид дедку лет семьдесят. Ну, да ладно, если всё в порядке с главным агрегатом, то сделать в шестьдесят пять он её мог, но у бабы-то пораньше рожалка из строя выходит. Стало быть, жене его не больше сорока. Меня это сильно озадачило, а любопытство – это моё второе «я». И пока мылись да гадали, пришли к выводу, что тут либо молодой охотник помог, либо девчонка – приёмная... Тут в предбаннике заскрёбся кто-то, и голос мягкий, как ветошь, почти пропел:
– Я там полотенца принесла-а-а-а. И квасу-у-у-у. Если париться надо, то веники там же висят.
Бес попутал – высунул голову за дверь. Так, посмотреть. Да нет, ошиблись, не сороковник бабёнке, а лет тридцать. Тугая, как молодой рыжик. Хотя с чего бы одрябнуть ей, кто там сильно мнёт-то? В полутьме лица не разглядел, но заметил, что мордашка беленькая, свеженькая. Есть такая особенность у светлокожих, они точно светятся, особенно если не тощие, как швабры, а имеют запасец на рёбрах эдак килограммчиков с десяток на случай ядерного взрыва.
– Ничего себе тёлочка, молочная, – констатировал Жеке.
Прошлись ещё чуток по поводу мужской силы, и что надо бы поискать соседа лет сорока. Того, кто эту тёлочку мнет, пока хозяин пребывает в маразме и склерозе.
Встретили хозяева в избе так, что за дурные мысли стало не совсем по себе. Стол на половину кухни, почти королевский. И по центру – окорок, как рисуют в мультиках: нога, реально копчёная.
– Сохача взял в прошлую зиму. Всего съесть не смог, вот Танька и коптила.
Про прошлую зиму смутило. Света нет, а где хранят, интересно, если не в холодильнике? Так и спросил. Хозяин вручил жене лампу и велел:
– Проводи на ледник.
Спустился по лестнице, сперва думал в погреб, а оказалось – в бомбоубежище, никак не меньше! Но самое интересное, что в энтом бомбоубежище, где банок столько, что можно ядерную зиму пережить, есть ещё и ларушки. Проводница моя так и назвала:
– Ларушки со льдом.
– А откуда по лету лёд?
– Так с зимы ещё...
А в погребе и правда – холод замогильный. Да! И лампа – керосиновая, и бабонька в белой кофточке, и коса у неё – мама родная, до колен почти. Ещё пять минут и поверю, что есть-таки путешествия во времени.
Танька мимо корабликом белым проплыла. А запах! Есть он особый, запах женщины. И после того, как ты за баранкой протрясёшься, верьте не верьте, но хватаешь его всеми ноздрями. Какой он? Читал у многих, что мол, женщина пахнет духами и даже молоком, и хлебом. У Шолохова было точнее: «Волосы у тебя, Ксюша, дурнопьяном пахнут». – Вот я никогда не знал, что такое «дурнопьян», потому и решил: это именно то, чем должна пахнуть женщина. Чтоб мужик дурел и пьянел. Танька и благоухала этим таёжным дурнопьяном.
Ароматный букет составила смесь тёплого тела, но не потного и грязного (такой экстрим точно не для меня), а свежего, намытого в бане или нагретого солнцем, а может быть, и мужскими руками. И с примесью земли, смолы и дымка, и чёрт знает чего ещё, но такого сладкого и совсем особенного и непередаваемого, что только втянул в себя вместе с холодом погребца, так и стала хозяюшка знакомая враз, будто знал её давным давно, но словно только сейчас встретились и сошлись некие заповедные тропинки.
Называйте это дурью, перестоем, дорожным недотрахозом, да чем угодно! Но я шёл вверх, а она сзади светила. Затылком чуял, как след в след идёт она, и даже казалось, что накрыло нас одной волной: настолько тесно, что всё уже высказали, и осталось только действовать. А ещё почему-то вспомнились слова, которым даже точного значения не знал: чалдоночка, гуранка, сайбора. Где-то кто-то когда-то, может, и говорил о таком, и теплилась крепкая уверенность, что они – точно про женщину, но вот что именно означали и о чём?
Подал руку, помогая выбраться из погреба наверх, но она только головой повела:
– Что ещё? Приду-у-умал. Что маленькая? Я тут сколько лет живу!
– Сколько? – спрашиваю, таки ухватив её за руку.
– Да лет шесть.
– Не скучно? – теперь и вовсе, взяв под мышки, извлёк красавицу.
Стоим в просторном дворе, сна в уставшем теле и глазу – ну ни на каплю... И Татьяна вроде бы как тоже к мужу не спешит:
– Так некогда. Зимой маленько было, а так – когда? Сейчас колба пошла, потом папоротник, после ягода и грибы, а с осени орешничать, шишку бить. – объясняет и не отодвигается, вот что интересно.
– Шишку бить? А почему бить? – уже прикидывать стал, что можно от ночлега отказаться, к машине вернуться и Татьяну на берегу подождать.
– Так не вся кедра лазовая, есть и колотовая.
– Тяжело?
– Привыкла...
Замолчали вдруг оба, вот тут я и сморозил… Может, устал, а скорее так судьбе было угодно, только брякнул дурное:
– А звать-то тебя как?
– Так Татьяной же. – удивилась и отодвинулась. – А муж, бывает, Белкой зовёт, потому что орешки шибко люблю. Охотник он у меня.
И так это она ввернула ходко про орешки, как только баба умеет, чтобы мигом сбить с нас пыл: мол, есть муж, и всё тут! Я понял: а что и вправду, может, у них всё в самом деле хорошо? Не спрашивать же – хватает ли её мужика? Ну, хотя голодная баба заметна… Её глаза выдают. А эта таким соком светится, что на голодную даже с большой натяжкой не похожа. Поудивлялся сам себе и решительно шагнул в избу.
Постелили нам в летней кухне или как хозяева назвали – во времянке. Заснул бы сразу, да Жека, сатана окаянный, теребит:
– Что, бортанула?
– Угу. – вяло мычу сквозь сон.
– На коньяк спорим? Меня не отошьёт!
А Жека, скажу, тот ещё чёртушка. Его бабы любили, как кошки валерьянку. Чем он их брал спросите? Языком подвешенным, разве что этим. Но то, что с лёта мог любую уговорить – это уж точно! По дури мужской или от тоски спорили не раз, но не припомню, чтобы он проиграл. Одна беда – остывал махом. Вроде как азарт особенный появлялся: догнать, смять, натешиться и... забыть. Взял барьер, можно уже не оглядываться.
– Иди ты, – отмахиваюсь. – тебя Леший отошьёт.
– А я ему не скажу, – ржёт во все тридцать два белоснежных.
Да, вот ещё! Улыбался он знатно. Теперь бы сказали – голливудская улыбка. Мы с ним в напарниках не один год проходили, и он, стервец молодой, любой мой псих этой лыбой гасил. Был бы девкой, сам бы наверное, млел и таял... Короче, вырубился я, не стал спорить. Жаль было Таньку и Лешего её. Нам-то уезжать, а ей из-под горячего молодца да к старику в койку... А может, и от того, что мне обломилось. Да уж, пожалел волк кобылу. Но обычно не думаешь в такой момент ни о чём.
Спал я долго и душевно, спешить было некуда: условились заранее – ещё заночуем, чтобы на рыбалку сходить. Во дворе Татьяна уже сети вывесила и чинила. Челнок в руках ходил. Всё-таки человек там хорош, где ему место определено. Перетащи Татьяну куда в город, и пропадёт она с этой неспешной уверенностью, голосом мягким, налитым телом. Ведь городские – они другие. В них своя красота: сухая, острая, как перец чили, но тоже, впрочем, неплохая и оченно применимая. Ну, так скажем, кому и что по вкусу. Кому суши в элитном кабаке, а кому ухи на берегу. Разве что суши престижнее, но полезнее ли – вопрос! Деревенские (могу петь про них дифирамбы, потому как сколько раз их руками согревался) – добрые они, и любовь их от земли. Только в деревне, наверное, умеет женщина любить мужика сильнее, чем себя.
Женька устроился неподалёку и вроде как помогает. Хотя какая к чёрту помощь?
Я мешать не стал, смотрел со стороны. Спросил – где хозяин и пошёл насчёт рыбалки узнавать. Леший за домом курил весьма душевно: самокрутка размером с две моих сигареты. Любезно протянул ему дорогих и понтовых – мол, на, попробуй... Но Леший как будто комара прогнал:
– Ни в голове, ни в жопе с твоих.
– Дай твоих попробую. – смеюсь, – самосад курить приходилось. Зверь-табак! Затянулся и подавился. Отвык.
– Вечером на рыбалку, значит?
– Значит, сеть я один кину, а к утру вместе вытащим. Рыбы – тьма, и тебе хватит, и приятелю. Вдвоём поплывём.
– А его что ж, тут оставим?
– Оставим. Пусть.
– Не боишься за жену? Женька тот ещё чёрт. Отлюбит, как отстирает.
– Потому и оставим. Я-то своё отлюбил. А ей надо, молодая...
Я как открыл рот, так и закрыть не смог.
– Ясно... – только и выдавил.
Хотя ни черта не ясно. Прикинул про себя: до рыбалки ли ему будет, если знает, что тут они вдвоём? Я бы порвал нахрен обоих.
Покурили, посидели, потрындели ни о чём. Не клеилась беседа. Я ушёл в машину, там до вечера и проторчал. Жека пару раз прибегал, светился, как рождественская ёлочка. Ясно было, что дело на мази. И с ним молодка поразговорчивее, чем со мной. А вечерком, как условились, я помог Лешему мотор на лодку пристроить, выделил топлива и отплыли. Старик вручил мне шест и пояснил, что с шестом управляться дело нехитрое, главное – направлять лодку по течению, и если на пути коряга или берег, вовремя оттолкнуться.
– Обмелела река. – сетовал Леший дорогой. И подробно рассказывал, где какой лес вырубили и про то, что кедр раньше воду держал, а сейчас рубят-то именно кедр, пихта – кому нужна? И много чего ещё. Про городских браконьеров, которым всё по барабану, особенно когда бить зверя, что бьют и копалух, и козу беременную. Ворчал по-стариковски на погоду, на реактивные самолёты. Иногда отдавал распоряжения резко и зло:
– Куды смотришь? Толкай. Приплывём нахрен. Глаза разуй.
Но за всю дорогу не обмолвился о жене ни словом.
– Слушай, может, назад? – не выдержал я.
– Давай выгружайся, я сейчас сети кину, а ты давай с костром пошевеливайся и тент установи, а к утру с рыбой будешь. Домой увезёшь, Танька засолит сразу.
– Ага! И Женьке дадим за труды, – заржал я, сам не понимая свою злость.
Но Леший, видать, её вернее разгадал.
– Ты в другой раз без него приходи, и тебе не откажет. – сплюнул сквозь зубы и ушёл с сетями.
Вернулся где-то через час, я уже развёл костёр и натянул тент, как и было велено. Леший обошёл наше лежбище и головой покачал:
– Кто ж тент-то с наветру ставит? Что с им, что без имя. И ветер сюда, и дым, и дождь, коль пойдёт.
– Так объяснил бы сразу.
– А глаз нету, и ветра не чуешь?
– Не чую. Я ж не таёжник.
– Ну-ну, городской ты, толку с вас... Вон баб топтать разве.
И тут меня понесло. Всё, что думал, так старику и вылепил. И про то, что не пришёл бы этот городской сюда, сидели б они без муки, водки, сахара ещё хрен знает сколько! Что мне с этого рейса выгоды мало, что их, дураков, жалко, что живут, как звери... Ну, и много ещё чего, приправленного матом и досадой.
Старик, как ни странно, меня выслушал. И пока я орал, успел и тент перекинуть, и костёр подшевелить.
– А что? Может, и как звери, – согласился. – Тоже неплохо. Не всем в городах жить.
Его спокойствие доконало окончательно.
– Слышь, Леший, а не боишься, что пока мы тут рыбачим, он Таньку твою пропёр от души, в машину забросил и увёз в город?
Старик уставился на меня:
– И что ж, тебя бы кинул?
– Кинул бы. – зная, что Женьке баба – на ночь, ну, на две. – Он до женщин дурной.
– Танька не поедет. – сказал неуверенно. – Нет, не должна. Куда же она от меня?
– А зачем ты ей такой-то? Дочка хоть твоя или тоже на заказ сделанная?
Старик засуетился собирать хворост, ссутулился и постарел ещё сильнее.
Я молча откупорил водку. Куда ж без неё?! Антидепрессант, блин. Уже и самому стало стыдно, что залез с грязными сапогами в чужую жизнь.
– Не увезёт, у него жена есть. Так он с бабами играет. Молодой, не наскакался. – успокоил старика.
После пятой стопки молчунов не бывает. Всю историю я выслушал...
Таньку старик подобрал в тайге тощую и полузамёрзшую. Выкинули её, вдоволь натешившись, вальщики с лесосеки. Она с их бригадой кашеварила. И была чем-то вроде шалавы дармовой, поварихи и прачки. Надо полагать, что так Танька и жила, кочуя от одной бригады к другой, потом попала к деду. Сперва выхаживал он её просто из жалости ли или на сладкое потянуло под старость, хотя какая с шалавы сладость, было бы куда сунуть... Но оказалась Танюха ещё и беременной. Рожать старик её в город вывез, и там же сразу записали и брак, и дочку на себя. К счастью, баба она была работящая и помогала, как могла. Пригрелась понемногу у Лешего и сообщила, что никуда не поедет. Старик рад был этому, потому что всю жизнь – один, а тут одиночество уже достало. И опять вдруг – помрёт, а кому его изба достанется и все припасы? Все это мне Леший выдал буквально за полчаса.
А после до самого утра я слушал обычные для папашек россказни – как росла Дашка, как ходить училась, как он читать её научил. И какая она умная. Тут и дошло до меня, что всё это время держится старик не столько за молодую жену, сколько за дочку, чья бы она ни была.
– Ну, твоя не твоя, а папкой тебя зовёт. – сделал вывод.
– Моя. – и опять завёлся про то, что Дашка его уже каждую травку знает, ходить по лесу может долго и даже по следу зверя отличает.
… К утру вернулись в деревню. Улов был на славу! Старик Татьяну ни о чём не спросил, но сытая баба заметна. Да и Жека цвёл во все тридцать два голливудских. Дашка, как положено ребёнку, прыгнула сходу на отца, и тот извлёк из кармана кусок сахара в крошках табака и хлеба:
– На-ко, зайчик передал.
С утра девчонку мы баловали шоколадом, но показалось мне, что с таким аппетитом она его не грызла. Ну, так зайчик же! Видать, от него сахарок слаще шоколада.
Провожала нас вся деревня. Вся, кроме Таньки. Леший вручил-таки засоленную ею рыбу и успокоил, что до города с балыком ничего не случится, а там, мол, в холодильник, – и пусть лежит.
Я слушал его и смотрел, как Дашка держит отца за руку. Видать, о н о того стоит. Терпеть, ревновать, под другого подкладывать… Есть что-то такое, что сильнее ревности. Любовь не любовь, не знаю...